«Орел» в походе и в бою. Воспоминания и донесения участников Русско-японской войны на море в 1904–1905 годах - Коллектив авторов

Жалко было смотреть и уничтожать разные вещи, записи, особенно исторический журнал плавания эскадры, где пропала моя грандиозная работа по черчению карты. Я нарисовал две большие карты всего нашего плавания: одну для журнала, а другую лично для штурмана, очень уж он просил. Я очень настаивал в неистреблении, но был бессилен против большинства противоположного мнения офицеров, и мне пришлось уничтожить ее на глазах штурмана.

Во время этих уничтожений большая часть команды бросилась заниматься ревизией офицерских кают; ломали шкафы, сундуки, столы, шкатулки: выбирали деньги и разные ценные вещи. У старшего офицера, как он говорил, несмотря на записку с просьбой, если его убьют, отправить все вещи жене по прилагаемому описку, украли все дочиста. Я сам слышал жалобы раненого старшего артиллерийского офицера, лежавшего неподвижно на койке, как на его глазах прибежали Федоров, Мартынов и Чушук и стали грабить его каюту, несмотря на его жалобы, чтобы они не делали его нищим; забрали у него платье, деньги, золотые, серебряные вещи и очень хорошую часовую цепь, говоря: «Теперь мы здесь господа». В это время мой голос услышал второй артиллерийский офицер[245] из противоположной каюты и позвал. Бедный человек, он лежал весь обнаженный и перевязанный и всеми забытый, и просил меня послать вестового.

Я давно уже рвался на перевязочный пункт к своему дорогому товарищу Валовскому и другим пострадавшим сослуживцам, но разные требования офицеров, вернее, просьбы, – дисциплина сразу исчезла и офицерам приходилось заискивать перед нами, – мешали мне.

Многие матросы на приказание офицеров прямо говорили, что они не начальство, а русские изменники, и хотя были рады несостоявшемуся бою, но дело доходило до кулаков, и немного осталось дворянской спеси.

Было уже около 1 часу дня, когда 1/3 нашей команды была собрана к переходу на японские суда. Все успели уже обогатиться к этому времени, но я ничего подобного не делал. Я очень боялся, что и меня заберут, поэтому я наверх не показывался и, по счастью, меня не тронули.

Наконец, я пошел к раненым, но почти никого не было возможности узнать, настолько они были искалечены; многие при моем приходе завопили; одни опрашивали, что делается наверху, другие убедительно просили принести их платье и дорогие для них вещи, третьи позвать кого-нибудь, четвертые, и очень многие, просили дать пить, и много было других требований, и я был очень рад, что могу хоть чем-нибудь помочь полезным для этих исстрадавшихся и невинно гибнущих товарищей, о которых так плачут бедные наши русские деревни. Одному из таковых, обмотанному с головы до ног ватой и чуть выговаривающему каким-то детским голосом: «Дайте пить, ради Бога», я отказался, так как пришел в затруднение исполнения этого и попросил это сделать санитара. Он оказался командиром броненосца, Виктором Николаевичем Юнгом[246], бывшим первым человеком на броненосце; теперь он лежал на палубе вместе с последним матросом, да еще на самом последнем месте, у входного трапа, и не говорил уже, что «я с вами, мерзавцами, разговаривать не буду», а лишь чуть-чуть слышно, протяжно, завязанным ртом молил «пить». Ага! Так вот где братство, где объединение и равенство! Я около двух часов возился с вещами раненых; найти что-либо было довольно-таки трудно, японские птицы[247] все преобразовали по-своему.

В это же время японцы приказали переносить раненых в адмиральское помещение, куда их складывали с таким же беспорядком. Пришлось мне столкнуться с старшим доктором[248], который вообразил, что он имеет право распоряжаться мной как рабом, которого заставило малодушие офицеров перенести этот удручавший позор русского человека. Офицеров уложили в кают-компанию, а командира – в отдельную каюту. Каков был уход за г. Гиршем, уж не знаю, но манкерство врачей не может говорить в пользу их. Японцы заняли посты у всех входных и светлых люков и принимали машину, причем, долго спорили со старшим механиком о чем-то и грозили, как я понял, взорвать броненосец. Тут один машинист вступил в разговор с японским офицером, но механик не давал ему говорить, так что он вынужден был напомнить ему их способ разговора с нами, после чего японец был очень доволен.

Затем, вместе с 1/3 команды был свезен на японский крейсер старший офицер и все механики. Остальную команду и офицеров поставили на ют, а при попытке пробраться куда-нибудь, винтовка неприятеля, с зловещим штыком и сильным блеском, шла на руку. Но и здесь, тесно сплотившись, ребятишки занялись делом; бутылочки с разными спиртными напитками появились одна за другой у всех, и мы запивали, кто горе, кто радость, что остался жив, а иной – просто-таки что хотелось выпить; ведь давно уже не вкушали сего плода, с самого Кронштадта, и посему пили с особенной жадностью, и хватало на всех[249]. Приходилось удивляться такому запасу алкоголя и верить еще кронштадтским слухам, что офицерами разных спиртных напитков взято на две тысячи рублей. Так вот что нам мешало во многом! Консервов также хватало на всех, и напрасно офицеры плакали в пути, что у них провизии не хватит до Владивостока, и не сегодня, завтра придется кушать дворянским рылом с нами тухлую солонину. Все это говорилось с известной политикой.

Команда до того набросилась на выпивку, что вышло смех и горе: один заснул под краном систерны с ромом для нас; другого, чуть живого, вытащили из систерны, где он ладонью собирал остатки рома, выпущенного кем-то догадливым на палубу. Я тоже пил, но пил насильно, дабы успокоить расходившееся нервы; меня возмущало поведение наших и саркастические улыбки на рожах неприятеля. Многие из них говорили по-русски и понимали все, что говорилось.

Я с нетерпением ожидал ночи, чтобы закрыть глаза и не видеть всего безобразия, когда дело дошло до драк между собой. Друг друга хотели за борт бросать, и безумства доходили до максимального напряжения, только японцы стали усмирять, почему никто не оказался в воде. Такой аврал длился до 12 часов ночи.

В 51/2 часов утра 16 мая, в стороне острова послышался гул канонады, все неприятельские суда выстроились в кильватер и пошли туда.

«Николай», «Апраксин» и «Сенявин», как совершенно целые броненосцы, пошли тоже, но куда – не знаю. С нами остался лишь один миноносец.

У нас на гафеле подняли два флага: японский, а под ним наш, а на фок-мачте тоже японский, но не совсем подходящий.

Перед вечером я заходил к раненым, где